Культ и Кобейн: признания лидера Nirvana и философия пьянства
Литературные новинки января
0
Российские писатели изобретают альтернативную советскую фантастику, Курт Кобейн рисует комиксы, а американский философ рассуждает о пьянстве в живописи барокко. Сквозная тема нашего литературного обзора за месяц — хулиганские эксперименты. О том, как это проявляется в прозаических стилизациях, детских стихах, искусствоведческом эссе и дневниках музыканта, — в материале «Известий».
Мир без Стругацких
Сост. и предисл. Василия Владимирского
Что, если бы братьев Стругацких не было, а фантастику писали другие советские писатели — Василий Шукшин, Варлам Шаламов, Александр Галич и так далее? Само это предположение кажется настоящей фантастикой, но именно на нем основан изящный коллективный оммаж знаменитому литературному дуэту. 13 современных авторов объединили усилия, чтобы представить, каким был бы «Мир без Стругацких» — таково название сборника. Каждый «влез в шкуру» кого-либо из предшественников: Владимир Березин написал свой рассказ от имени Фазиля Искандера, Дарья Бобылева представила стилизацию под Андрея Битова, Ася Михеева пошла по стопам Михаила Анчарова. Герои воображаемого Шаламова здесь, разумеется, трудятся в лагере, только не на Колыме, а на планете Уран, а колхозные разборки в миниатюре «псевдо-Шукшина» происходят на спутнике Юпитера Европе.
Игра, постмодернистская шутка? Безусловно. Особенно весело становится, когда читаешь биографии «авторов» и узнаешь, что, например, Шукшин — «апологет метода соцреализма и один из создателей метода коммреализма, его герои — русские люди советской деревни, простые труженики с непростой судьбой, умеющие видеть красоту космоса и преодолевать его ледяные реалии». Но ведь и братья Стругацкие писали с юмором, а за описаниями всякой футуристичной небывальщины скрывались пародии на понятные всем советские реалии. Как показывает новый сборник, этот метод действенен до сих пор.
Курт Кобейн. Личные дневники лидера Nirvana
Вроде бы давно прошло время, когда подростки разрисовывали гаражи логотипами Nirvana, а начинающие гитаристы первым делом учились играть аккорды Smells Like Teen Spirit. Но притягательность личности Курта Кобейна не ослабевает. Даже наоборот. Он прочно занял место в пантеоне рок-кумиров, чья преждевременная смерть на самом деле гарантировала их бессмертие. В том же ряду Джими Хендрикс, Йен Кертис, Джим Моррисон, Виктор Цой.
И понятно, что артефакты, оставшиеся от этих личностей (демозаписи, личные вещи, письма), с годами вызывают всё больший интерес. Поэтому нет сомнений, что полное издание дневников Кобейна, вышедшее у нас в двуязычном варианте — со сканами оригинальных страниц и переводом их на русский, — обречено на успех. Благо это не только способ узнать, что думал автор Lithium, как общался с товарищами и продюсерами (письма тут тоже есть) и зачем, например, требовал найти фото беременного морского конька, но, главное, возможность буквально забраться в голову лидера Nirvana. Заполненные пляшущими буквами, испещренные подчеркиваниями и пометками, а подчас и комиксами рукописи Кобейна — такое же убедительное отражение творческого панк-хаоса, царившего в сознании Курта, как и его песни, имидж, поведение на сцене и в конечном счете сама жизнь.
К слову, русский текст в книге тоже стилизован под рукописный и помещен на фотографии листов, грубо выдранных из блокнота. Но это решение как раз-таки эстетически сомнительное, да и серьезного научного комментария не хватает (сноски поясняют лишь самое необходимое). Тем не менее за факсимиле оригиналов можно простить всё.
Генрих Сапгир. Собрание сочинений
Тома 3 и 4
«Принцесса была прекрасная, погода была ужасная…». Помните? Автор этих наивно-абсурдистских стихов и сценария мультика «Принцесса и Людоед» — Генрих Сапгир. Его же перу принадлежит, например, сюжет «Паровозика из Ромашково». Подобно своим товарищам, художникам-нонконформистам Виктору Пивоварову, Эрику Булатову, Илье Кабакову, Сапгир зарабатывал на жизнь творчеством для детей, хотя и здесь умудрялся неординарно выражать себя. «Взрослые» же тексты долгое время писал в стол (точнее, для декламации в узком кругу единомышленников). Только в конце перестройки советский широкий читатель начал открывать для себя настоящего Сапгира — наряду с Дмитрием Приговым, Игорем Холиным и другими поэтами той же плеяды.
Со временем появились и собрания сочинений Сапгира, но минусом всех их было вольное отношение к набору и порядку стихов. Новое четырехтомное издание исправляет этот недостаток и включает авторские сборники Сапгира целиком, в том виде, в котором сам поэт их сформировал. До Нового года вышли первые два тома («Голоса», «Мифы»), в этом месяце — последние два: «Глаза на затылке» и «Проверка реальности».
Сопоставлять третий и четвертый тома особенно интересно, поскольку в одном случае мы видим авангардные опыты, в другом же, наоборот, обращение к традиции, канону. В том числе именно в четвертом томе размещены детские стихи, которые в общем контексте, естественно, воспринимаются уже совсем иначе, чем прежде.
Пьяный Силен. О богах, козлах и трещинах в реальности
Морган Мейс
В западном искусствоведении уже довольно давно сложился тренд на провокационные, подчеркнуто ненаучные эссе, которые призваны помочь читателю по-новому взглянуть на шедевры живописи (литературы, музыки, театра — подставить нужное) и вместе с тем убедить его в том, что нон-фикшен о высоком вовсе не обязательно должен быть академически занудным или популяризаторски восторженным.
Труд американского философа Моргана Мейса — хороший тому пример. Читателя, которому, в принципе, более-менее интересно что-то узнать о вакхических мотивах у Питера Пауля Рубенса, Мейс не усыпляет и не грузит, а заводит, тормошит, порой прямо-таки выбешивает (лексика вполне в духе Мейса). Причем, с самого начала автор заявляет, что ему-то Рубенс вообще по барабану. «Я даже не испытывал к нему неприязни — мне было просто плевать». Что ж, хотя бы честно. Впрочем, Мейс не без любования описывает, как гений барокко прорисовал уродливые, заплывшие жиром колени пьяницы Силена, наставника Вакха.
Но, собственно, книга-то не про Рубенса и даже не про живопись, а про дионисийское начало в принципе. Крутые виражи размышлений приводят Мейса от Рубенса к Ницше с его «Рождением трагедии», затем к Яну Рубенсу, отцу художника (здесь уже не обошлось без фрейдизма), а в итоге — к парадоксальному выводу о том, что «Силен — бессмертный, который тоскует по смерти, — является, таким образом, истиной любого искусства».
Вероятно, чтобы в полной мере проникнуться этой книгой, надо пребывать в таком же состоянии, как рубенсовский Силен. И уж точно ее чтение не заменит традиционной литературы по искусству и философии. Но, впрочем, чего у текста Мейса не отнять, так это витальности (даром, что постоянно мелькает тема смерти) и той подкупающей залихватской удали, которая даже у талантливых ораторов появляется только под градусом.
